Неточные совпадения
Картины, старинные
вещи, лаская зрение пестротой красок, затейливостью
форм, утомляли тоже приятно.
Настоящий Гегель был тот скромный профессор в Иене, друг Гельдерлина, который спас под полой свою «Феноменологию», когда Наполеон входил в город; тогда его философия не вела ни к индийскому квиетизму, ни к оправданию существующих гражданских
форм, ни к прусскому христианству; тогда он не читал своих лекций о философии религии, а писал гениальные
вещи, вроде статьи «О палаче и о смертной казни», напечатанной в Розенкранцевой биографии.
Как все нервные люди, Галахов был очень неровен, иногда молчалив, задумчив, но par saccades [временами (фр.).] говорил много, с жаром, увлекал
вещами серьезными и глубоко прочувствованными, а иногда морил со смеху неожиданной капризностью
формы и резкой верностью картин, которые делал в два-три штриха.
Некоторые же
вещи никак не могли быть удовлетворительно переданы в этой фигуральной
форме, и потому мы почли лучшим пока оставить их вовсе.
Я чувствую теперь потребность не оправдываться, — я не признаю над собою суда, кроме меня самого, — а говорить; да сверх того, вам нечего больше мне сказать: я понял вас; вы будете только пробовать те же
вещи облекать в более и более оскорбительную
форму; это наконец раздражит нас обоих, а, право, мне не хотелось бы поставить вас на барьер, между прочим, потому, что вы нужны, необходимы для этой женщины.
Таким образом, оставалось только гордиться и торжествовать. Но, увы! опасения — такая
вещь, которая, однажды закравшись в душу, уже не легко покидает ее. Опровергнутые в одной
форме, они отыщут себе другую, третью и т. д. и будут смущать человека до тех пор, пока действительно не доведут его до сознания эфемерности его торжества. Нечто подобное случилось и со мной.
Кроме картин, она перетащила к себе много и других
вещей, дорогих ей по воспоминаниям; так, например, на подзеркальном столике, выложенном бронзою, помещались у нее стариннейшие сфероидальной
формы часы с стоящим над ними Сатурном, под ногами которого качался маятник; несколько выступов изразцовой печи были уставлены фарфоровыми куколками пастушков, пастушек, французского гренадера, опирающегося на ружье, босоногого францисканца и даже русского мужичка с балалайкой в руке.
— Да все это еще простительно, если смотреть на
вещи снисходительным глазом: она ведь могла быть богата, а Бер, говорят, слишком жаден и сам своих лошадей кормит. Я этому верю, потому что на свете есть всякие скареды. Но Вейса не было, а он должен был играть на фортепиано. Позвали этого русского Ивана, что лепит
формы, и тут-то началась потеха. Ты знаешь, как он страшен? Он ведь очень страшен, ну и потому ему надели на глаза зеленый зонтик. Все равно он так распорядился, что ему глаза теперь почти не нужны.
За спинами у них хаотически нагромождены ящики, машины, какие-то колеса, аристоны, глобусы, всюду на полках металлические
вещи разных
форм, и множество часов качают маятниками на стенах. Я готов целый день смотреть, как работают эти люди, но мое длинное тело закрывает им свет, они строят мне страшные рожи, машут руками — гонят прочь. Уходя, я с завистью думаю...
Видно, атмосфера до того была заражена, что даже лучшие люди не могли вполне понять гадости самого порока и смотрели на него как на
вещь очень обыкновенную и неважную в сущности, заслуживающую порицания только смотря по
форме, в которой она проявляется.
До какой степени легко возбуждался этот восторг и какие удивительные размеры а
формы придавал он и самым обыкновенным и невозможным
вещам, можно видеть из следующего примера.
Люди, мой прекрасный болван, судят о всех
вещах по их
форме, сущность же
вещей им недоступна по причине врожденной людям глупости.
Дорожа первым впечатлением ожидаемого гостя, солигаличские чины добивались только двух
вещей: 1) чтобы был перекрашен шлагбаум, у которого Александр Афанасьевич должен встретить губернатора, и 2) чтобы сам Александр Афанасьевич был на этот случай не в полосатом бешмете, а в приличной его званию
форме. Но как этого достигнуть?
Есть такие инстинкты, которые никакой
форме, никакому гнету не поддаются и вызывают человека на
вещи совсем несообразные, чрез что, при обычном порядке
вещей, и составляют его несчастие.
Бруно в своем трактате «De la causa, principe e uno» в пятом диалоге дает характеристику Мировой души или Вселенной как Единого, неподвижного, абсолютного, стоящего выше различий и противоречий (в частностях он явно опирается здесь на учение об абсолютном Николая Кузанского), но затем задается вопросом: «Почему изменяются
вещи? почему материя постоянно облекается в новые
формы?
«
Форма человека включает в себя все
вещи, и все, что только существует, имеет лишь чрез нее устойчивость» (II, 135а).
Однако им принадлежит самостоятельное бытие в том смысле, что они являются онтологическим prius [Первооснова, основание (лат.); букв.: предыдущее, предшествующее, первичное.]
вещей, в силу которого возможность (δυνάμει δν) переходит в действительность (ενεργεία öv), причем каждая
форма имеет пребывающее, вечное существование, а совокупность
форм образует их иерархию или организм.
Учению Платона об идеях Аристотель противопоставляет свое учение о
формах (μορφή), осуществляющихся в некоем субстрате (ΰποκείμενον), материи (ϋλη), причем
форма есть движущий принцип, ведущий развитие к своему полнейшему осуществлению: она является и данностью, и заданностью для своего вида, а вместе и законом ее развития, целепричиной, делающей
вещь воплощением своей идеи (εντελέχεια).
Потому неплохо звучит мнение Гераклита, утверждавшего, что все
вещи суть единое, которое в силу переменчивости имеет все
вещи в себе; а так как все
формы находятся в нем, то к нему соответственно этому относятся и все определения, а настолько справедливы и противоречащие друг другу положения.
Таким образом, по смыслу учения Аристотеля,
формы существуют не «в умном месте» Платона, а только в
вещах.
Эти запредельные сущности
вещей определялись, как числа у пифагорейцев, как имена в различных мистических учениях, как идеи у Платона, как творческие
формы (энтелехии) у Аристотеля, как буквы еврейского алфавита в Каббале [В первой книге Каббалы («Сефер Иецира» — «Книге творения») утверждается, что все мироздание зиждется на 10 цифрах и на 22 буквах еврейского алфавита; это учение развивается также в книге Зогар (см. прим. 79 к Отделу первому).] [Ср. учение о сотворении мира и об участии в нем отдельных букв, о небесном и земном алфавите в книге Зогар: Sepher ha Sohar, trad, de Jean de Pauly, tome I, 2 а (и далее).
Самая пригодность материи для своей роли связана с тем, что она «свободна (αμορφον öv) от тех идей, которые ей надо вместить» (50 d) [Точнее, «Никогда и никаким образом не усваивает никакой
формы, которая была бы подобна
формам входящих в нее
вещей» (Тимей 50 Ь-с; Платон.
С другой стороны, «она не имеет ни тела, ни
формы, ни образа, ни качества, ни количества, ни массы; она не имеет места, не видится, не доступна чувственному восприятию; не чувствуется и не ощутима, не имеет нестройности и смятения вследствие материальных влечений, не немощна вследствие чувственных порывов, не нуждается в свете, не знает перемен, разрушения, разделения, лишения, растяжения, ничего другого из области чувственных
вещей.
Еще менее, однако, можно мыслить пространственность и временность вслед за Кантом, идеалистически, как
форму восприятия, якобы вовсе не существующую для
вещи в себе.
«В этой
форме, — говорит Шопенгауэр, — человек видит не существо
вещей, которое едино, а только его проявления, — особенные, раздельные, бесчисленные, многоразличные, даже противоположные».
Он заставил меня прочесть мою
вещь на вечере у хозяев дома, где я впервые видел П.Л.Лаврова в
форме артиллерийского полковника, Шевченко, Бенедиктова, М.Семевского — офицером, а потом, уже летом, Полонский познакомил меня с М.Л.Михайловым, которого я видал издали еще в Нижнем, где он когда-то служил у своего дяди — заведующего соляным правлением.
Работа не шла бы так споро, если б
вещь эта не имела
формы дневника героини — того, что немцы на их критическом жаргоне называют:"Tee — Romane".
В какой
форме? Почему первая серьезная
вещь, написанная мною, четверокурсником, была пьеса, а не рассказ, не повесть, не поэма, не ряд лирических стихотворений?
Да и весь фон этой
вещи — светский и интеллигентный Петербург — был еще так свеж в моей памяти. Нетрудно было и составить план, и найти подробности, лица, настроение, колорит и тон.
Форма интимных"записей"удачно подходила к такому именно роману. И раз вы овладели тоном вашей героини — процесс диктовки вслух не только не затруднял вас, но, напротив, помогал легкости и естественности
формы, всем разговорам и интимным мыслям и чувствам героини.
Словом, труппа сделала для меня все, что только было в ее средствах. Но постановка, то есть все, зависевшее от начальства, от конторы, — было настолько скудно (особенно на теперешний аршин), что, например, актеру Рассказову для полной офицерской
формы с каской, темляком и эполетами выдали из конторы одиннадцать рублей. Самарин ездил к своему приятелю, хозяину магазина офицерских
вещей Живаго, просил его сделать скидку побольше с цены каски; мундира нового не дали, а приказано было перешить из старого.
Через пять минут она входила вслед за Бертой в обширную и высокую комнату, обставленную ясеневыми шкапами, между которыми помещались полки, выкрашенные белой масляной краской, покрытые картонками всяких размеров и
форм, синими, белыми, красными. В гардеробной стоял чистый, свежий воздух и пахло слегка мускусом. У окон, справа от входа, на особых подставках развешаны были пеньюары и юбки и имелось приспособление для глажения мелких
вещей. Все дышало большим порядком.
Прошли целые пять лет с нашей встречи в Берлине, и мы разговорились. Он немного постарел за это время, но был еще очень бодр и представителен, с той же свободной, красивой речью. Свою писательскую карьеру он начинал уже считать поконченною, изредка появляясь в печати с
вещами вроде его статьи «Миллион терзаний», где его ум, художнический вкус и благородство помыслов вылились в такой привлекательной
форме.
Началась спешка, — шилась
форма, закупались
вещи.
Что именно шить из
формы, что покупать, сколько
вещей можно с собою взять, — никто не знал.
Да и весь фон этой
вещи — светский и интеллигентный Петербург — был еще так свеж в моей памяти. Нетрудно было и составить план, и найти подробности, лица, настроения, колорит и тон.
Форма интимных"записей"удачно подходила к такому именно роману"(Воспоминания, т. 1, с. 455–456).
<…> Работа не шла бы так споро, если б
вещь эта не имела
формы дневника героини — того, что немцы на их критическом жаргоне называют:"Tee-Romane".